В тот же вечер, идя при попутном ветре, корабль достиг скалистого острова Самофракии, где бросили якорь, а на следующий день он уже входил в гавань македонского порта Неаполис. Но останавливаться в этом перевалочном пункте Павел не захотел, предпочитая города с более стабильным населением, в которых легче было бы устроить опорный центр для миссии. Поэтому, едва путники сошли на берег, как двинулись дальше, поднимаясь в горы, и через несколько часов вышли на Эгнатиеву военно-почтовую дорогу, соединявшую Причерноморье с Адриатикой. Она пересекала область, где сейчас сходятся границы Югославии, Болгарии и Греции, и где тогда еще не было ни одного христианина.
 
 

Македония сильно отличалась от засушливых земель Эллады или Иудеи с их голыми ландшафтами. Широкая дорога вела миссионеров через тенистые дубовые и хвойные леса, мимо речушек и лугов, а над всем в сизой дымке парили вершины Пангея, на которых были уже заметны первые полоски снега. В окрестностях ее жил выносливый, спокойный, здравомыслящий народ пастухов и земледельцев.

Через несколько часов спустились в долину и вошли в Филиппы. При отце Александра Великого здесь селились золотоискатели, а потом Август расширил поселок, предоставив его своим ветеранам, и дал ему статус имперской колонии в память о победе над республиканцами.

Затерянный, словно остров, среди македонских лесов, город жил тихой размеренной жизнью. Солдатские семьи, давно превратившиеся в крестьянские, обрабатывали окрестные поля. В Филиппах царили строгие римские законы, на улицах звучала латинская речь. Выходцев из Италии тут было больше, чем коренных македонцев.

Для апостола это было в каком-то смысле новое поле деятельности.

После того как Лука позаботился о ночлеге, стали обдумывать план дальнейших действий. Хотя Павел был уже четко нацелен на проповедь язычникам, он не собирался отступать от прежней тактики: идти сначала к иудеям. Однако выяснилось, что в Филиппах их почти нет. Не насчитывалось даже того десятка мужчин, который был необходим для основания синагоги [1]. Была лишь ничтожная горстка лиц, исповедующих иудейство, которые собирались для молитвы за городскими воротами у ручья [2].

Дождавшись субботы, миссионеры отправились к указанному месту. На берегу они нашли несколько женщин - в основном тех, что были замужем за язычниками. Павел сел среди них на траве и стал расспрашивать каждую о ее жизни, а потом перешел к тому главному, ради чего прибыл в Филиппы. Он говорил о Мессии, прощении грехов и благодати и скором пришествии Спасителя в мир.

Так под открытым небом, среди прибрежных ив и камней, под тихий плеск воды прозвучало евангельское слово, первое, которое услышали жители восточной Европы...

Многие писатели сетуют, что апостол был излишне суров к женщинам. Несомненно, в этом отношении он разделял некоторые взгляды своего времени; однако поразительно, что его нисколько не смутило, что в первой его аудитории в Филиппах не было ни одного мужчины. Более того, Павел отнесся к этому женскому кружку с неподдельной теплотой. Он по достоинству оценил их доброту и веру. Ничто не помешало им сразу принять речи апостола как истину. Филиппы были единственным местом, где маленькая иудейская община вся целиком превратилась в общину новозаветную.

Особенно полюбилась Павлу Лидия, прозелитка из малоазийского города Фиатир. Она первая приняла крещение во имя Иисусово. "Господь, - пишет Лука, - открыл ее сердце". Лидия сразу же вызвалась помочь миссионерам и почти заставила их поселиться в ее доме. Нарушив свой принцип, Павел согласился не только принять это гостеприимство, но и в дальнейшем пользовался материальной поддержкой Лидии. Она торговала пурпурной тканью, которая тогда ценилась очень высоко, и для нее не было обременительно дать кров и пищу четырем путешественникам. Но все решила уверенность Павла, что от такого человека смело можно принять вспоможение: она предлагала его бескорыстно от всей души.

Через некоторое время обратилось и несколько мужчин: Эпафрас [a], Климент и другие. Все они проявили такую же преданность вере и апостолу, как и женщины. Среди филиппийцев Павел смог, наконец, по-настоящему отдохнуть: он чувствовал себя у них, как в родном доме. И позднее эта церковь редко причиняла ему серьезные огорчения. Где бы потом ни странствовал Павел, одно воспоминание о филиппийских христианах согревало его, наполняя нежной признательностью. Поистине они были подарком для пастыря, которому предстояло выдержать еще столько мытарств, обид и терзаний.
 
 

Апостол Павел не принадлежал к числу людей, умеющих зажигать массы, вроде Лютера, не был он и популярным святым, о котором народ складывает легенды. Его таланты более всего раскрывались в интимном личном контакте или в кругу небольшой общины. Тогда его природная застенчивость исчезала, он становился мудрым наставником, другом, отцом.

Обстановка в Филиппах более всего этому способствовала. К тому же дух гражданской сплоченности и порядка, царивший там, облегчал его задачи. За несколько месяцев Павел хорошо организовал общину, поставил для нее блюстителей-епископов и дьяконов. Возглавил церковь человек, которого апостол называл своим "истинным соработником"; имя его история, по-видимому, не сохранила.

Однако не всегда проповедническая деятельность Павла и Сильвана в Филиппах протекала мирно. Два обращения были связаны с бурными событиями, в результате которых миссионерам пришлось покинуть город.

Все началось с того, что каждый раз, когда Павел и его спутники шли к ручью, где по-прежнему собирались верные, за ними стала увязываться девушка - рабыня одного римлянина. Она возбужденно кричала:

- Эти люди - служители высочайшего Бога! Они возвещают нам путь спасения!

Апостол, видя, что это одержимая, некоторое время не обращал на нее внимания, но постепенно его стало тревожить, как бы подобный странный эскорт не вызвал недовольства горожан и восстановил бы их против христианской общины. В конце концов терпение его истощилось. Однажды, услышав за собой знакомые вопли, он резко обернулся и именем Иисуса велел безумной замолчать. Сила его слов произвела немедленное целебное действие: рабыня утихла, пришла в себя и послушно вернулась в дом своих хозяев. Но тут-то обнаружилось самое неприятное: оказывается, в Филиппах многие принимали бессвязное бормотание больной за пифийские пророчества. Девушке задавали вопросы и платили за гаданье деньги, которые шли в карман ее владельцев. Когда те заметили в ней явные признаки выздоровления, они с досадой поняли, что лишились дарового дохода, и задумали расквитаться с проповедниками.

Подбив нескольких соседей, они подстерегли Павла и Сильвана на улице и силой потащили на городскую площадь к преторам в местную магистратуру. Луку и Тимофея не тронули, приняв их, видимо, за слуг.

Владельцы рабыни умолчали перед преторами о своей главной претензии, боясь, что их поднимут на смех, и поэтому просто заявили:

- Эти евреи будоражат наш город и вводят обычаи, которые нам, римлянам, не следует ни принимать, ни исполнять.

Преторы, видя воинственное настроение толпы, не потрудились выслушать чужеземцев. Они велели тут же сорвать с них одежду, привязать к столбам и бить палками. После чего, обессиленных и окровавленных, обоих бросили в городской каземат, причем для большего устрашения ноги им забили в колодки.

Придя в себя в темноте среди арестантов, миссионеры не пали духом. Пострадать за Господа было для них честью. Когда они стали молиться и петь, люди в камере были поражены таким поведением новых заключенных.

В полночь тюремщик проснулся от подземного толчка. Землетрясения - большие и малые - в тех местах не редкость, и в первую очередь он подумал о камерах, за которые отвечал. Прибежав на место, римлянин, несмотря на темноту, сразу же понял, что двери открыты. Значит все, кроме тех двух, в колодках, разбежались. Закон предусматривал смертную казнь охраннику, если он упустит заключенных. Не желая кончить дни с позором, тюремщик выхватил было меч, но его остановил голос из темноты:

- Не делай себе вреда! Ведь мы все тут! - это крикнул Павел, который угадал намерение сторожа. Принесли факелы, и действительно, оказалось, что арестанты на месте. Римлянин почему-то решил, что именно эти чужеземцы убедили уголовников не ставить его под удар. Это так подействовало на тюремщика, что он, низко поклонившись Павлу и Силе, освободил их скованные ноги, вывел из камеры и привел в свое жилище. Там он как мог омыл и перевязал раны чужеземцев и забросал их вопросами. Он уже слышал, что они возвещают о каком-то спасении, и спросил, как его достигнуть. И снова зазвучали слова о Христе, но уже не у тихой речки, а в полутемной комнате, где собралась семья охранника. Там же вся она и была крещена. Филиппийская церковь обрела еще несколько душ...

Колебания почвы больше не повторялись [3]. Наутро преторы, считая, что достаточно проучили чужаков, прислали приказ отпустить их. Это значило: "инцидент исчерпан, можете убираться восвояси". Но Павел мгновенно сообразил, что если дело кончится таким образом, на филиппийских христиан падет тень: их наставники уйдут с пятном бесчестия. А в римской среде с этим нельзя было не считаться. Поэтому он с возмущением заявил ликторам, которые принесли приказ:

- Нас, римских граждан, без суда публично били и бросили в тюрьму и теперь выгонят тайком? Так нет же! Пусть придут и сами нас освободят!

Слова civis Romanus sum, я - римский гражданин, имели как бы магическую силу во всех концах империи, тем более в колониальном городе - этом Риме в миниатюре. Наказывать имеющего гражданство могли только после законного судебного разбирательства [4]. Преторы поняли, какую допустили оплошность, не вникнув в это дело. Им больше ничего не оставалось, как лично придти к арестованным, извиниться и вежливо попросить покинуть город.

Миссионеры вернулись в дом Лидии, где их уже не чаяли скоро увидеть, и после прощальной беседы тронулись в путь. Луку Павел оставил в Филиппах, чтобы он помог общине утвердиться в вере.
 
 

Снова выйдя на Эгнатиев тракт, Павел, Сила и Тимофей пошли лесами и вдоль побережья на запад. В Амфиполе и Аполлонии они только сделали передышку, но задерживаться там не стали потому, что Тарсянин выбрал иную цель. Дней через пять они спустились к бухте залива, где раскинулся город Фессалоника, большой порт, столица одной из македонских областей. Жители его занимались не только торговлей; пригород был цветущим и плодородным, истинный рай для крестьян. Именно тут апостол и решил продолжить дело благовестия.

Еврейское население Фессалоники было значительным. Появившись в синагоге, Павел почти месяц беспрепятственно вел тут беседы. Как пишет Лука, он "объяснял и доказывал", что Мессия должен был пострадать за грехи людей и что этот Мессия есть Иисус, распятый в Иерусалиме и воскресший. "Некоторые из них убедились и примкнули к Павлу и Силе, - так же, как большое число благоговейных эллинов и немало благочестивых женщин".

В результате образовалась многолюдная община с преобладающим греков и македонян. В основном это были земледельцы, портовые рабочие, ремесленники и мелкие торговцы. Особенное впечатление на неофитов произвело пророчество о скором пришествии Спасителя. Они готовы были сами включиться в проповедь Евангелия, чтобы спасти и других. Фессалоникийская церковь стала первой церковью-проповедницей. Впоследствии македонцы, главным образом из этой общины, часто будут сопровождать Павла в его странствиях. Года два спустя апостол с удовлетворением писал, что его приход в Фессалонику "не был тщетным", что тамошнее братство христиан показало "пример для всех верующих в Македонии и Ахайи".

При всем том Филиппы все же остались любимым детищем Павла. В большой общине фессалоникийцев он чувствовал себя не так свободно, как раньше, и снова предпочел "трудиться днем и ночью" ради хлеба насущного, чтобы не быть в тягость церкви. Впрочем, его забота о душах не уменьшилась. Он вошел в тесное общение со многими фессалоникийцами и руководил ими, как он сам выражался, "словно отец".
 
 

Церковь Фессалоники дала не только новых сподвижников Павлу из числа бывших язычников, но и была первой, которая испытала притеснения от римских властей. Начало им положили начальники местной синагоги.

Люди эти скоро убедились, что Павел и Сила представляют не просто одну из иудейских сект, а какое-то новое движение, которое активно привлекает язычников, и в то же время оно не языческое, а опирается на Библию.

Понимая, что они упустили момент принять меры против еретиков внутри собственной общины, начальники подкупили сброд, слонявшийся у гавани, и всевозможных "негодных людей", готовых всегда пошуметь на улицах, чтобы те подали жалобу на миссионеров. Толпа, узнав, что Павел и Сильван живут у некоего иудея Ясона, вломилась к нему, требуя их выдачи. Но, поскольку проповедников там не оказалось, схватили самого Ясона и с криками повели к городским властям. Его обвинили в том, что он дал приют людям, которые сеют смуту по всему государству. На первых порах магистрат ограничился тем, что отпустил Ясона под денежный залог, но впоследствии начал репрессии против сторонников нового учения. "Вы стали, братья, - писал ап. Павел, - подражателями церквей Божиих в Иудее, потому что выстрадали от соплеменников то же, что и они от иудеев" [5].

Не желая, чтобы миссионеры были арестованы, фессалоникийские христиане ночью отправили их в Верию, городок, находившийся километрах в десяти от порта. Тамошние иудеи были, по выражению Луки, "благороднее фессалоникийских". Они "приняли слово со всяческим усердием", и многие из них обратились. Однако враги не собирались оставлять Павла в покое. Они послали своих людей в Верию, чтобы помешать проповедникам. Там применили уже испытанный метод - подстрекательство горожан. Апостол сознавал, что верийские христиане еще нуждаются в наставниках, поэтому он поручил их Сильвану и Тимофею, а сам в сопровождении группы македонян направился на восток к морскому берегу.

Из Деяний не ясно, хотел ли он сбить преследователей с пути или действительно решил продолжать путешествия морем [6]. Но так или иначе он достиг Греции, которая у римлян именовалась провинцией Ахайя.
 
 

Если в Македонии апостол встретился с новым для него латинским миром, то Афины, куда он пришел поздней осенью 50 года, должны были поразить его еще больше. Это была уже истинная Эллада, без чужеземных примесей, гордая своим великим прошлым. Правда, пора ее расцвета осталась далеко позади. Междоусобицы и нашествия завоевателей разорили страну, население поредело и обнищало. Проходя по узким грязным переулкам Афин мимо обшарпанных одноэтажных домов, Павел повсюду видел печать упадка. Только окруженная кипарисами седая скала Акрополя господствовала над городом, напоминая о славе героических времен.

Впрочем, Тарсянину слава эта мало что говорила. Он с самого начала почувствовал себя в Афинах неуютно и, отпуская провожатых, настоятельно просил их, чтобы Сила и Тимофей пришли за ним следом - по возможности скорее. Он уже давно не жил один, да еще в чужом городе, и привык, чтобы рядом с ним всюду были спутники.

В ожидании друзей, тревожась за судьбу дорогих его сердцу македонских общин, Павел уныло бродил по Афинам. В центре города буквально на каждом шагу он видел статуи богов и героев, все еще величественные, несмотря на потускневшие краски. У апостола они, однако, не вызывали ничего, кроме возмущения. Никогда еще символы язычества не обступали его таким плотным кольцом. В довершение всего он ощущал, что снова приближается приступ его хронической болезни.

Тем не менее апостол долго не мог оставаться в бездействии. Нужно было сделать попытку и в этом городе идолов.

Встреча с евреями в маленькой афинской синагоге прошла мирно, но бесплодно. Больше заинтересовала Павла Агора, главная площадь Афин. Он наблюдал, как по ней группами прохаживались студенты и "туристы", как философы и ораторы, расположившись в тени портиков, собирали слушателей. Это был своего рода древний Гайд-парк, место свободного обмена мнениями.

Хотя философский гений Афин к тому времени поблек, имена и книги великих мудрецов здесь не были забыты. Их наследие изучали, вокруг их идей велись споры. Когда-то в этом городе жили и работали Анаксагор и Сократ, Платон и Аристотель. Они размышляли о тайнах природы, познании, Высшем Начале, о бессмертии души, о добродетели. Потом их сменили стоики и эпикурейцы, больше интересовавшиеся практическими моральными вопросами морали; скептики и киники, которые подвергали осмеянию все привычные устои. Но в то время, когда в Афинах оказался апостол Павел, там уже не было значительных философов. Усталость мысли проявилась и в самом подходе к проблемам. Красивую фразу стали ценить больше, чем глубокую и оригинальную идею. Философские диспуты, не затихавшие на Агоре, походили скорее на словесный спорт. Лука, видимо хорошо знавший столицу Ахайи, метко обрисовал основное настроение умов, падких на интеллектуальную моду. По его словам, афиняне и посещавшие город иностранцы "ничем другим не заполняли свой досуг, как тем, чтобы говорить или слушать что-нибудь новое".

Не без смущения отважился Павел войти в контакт с этой публикой, исполненной снобизма и склонной к язвительным шуткам. Сам того не подозревая, он последовал примеру Сократа: начал гулять по Агоре и вступать в разговор со случайными людьми. Через несколько дней им заинтересовались последователи стоической и эпикурейской школ. Они заметили, то Павел знаком с некоторыми элементами их доктрин [7]. Но основной дух его бесед показался афинянам настолько странным, что они не могли взять в толк, чему он учит.

- Что хочет сказать этот болтун? - насмешливо спрашивали одни.
- Кажется, это проповедник чужих богов, - откликались другие.

Слова "Иисус" и "Анастасис", Воскресение, они приняли за имена иноземных божеств.

Но все-таки Павел дождался дня, когда смог выступить перед большим собранием афинян. Городской совет - Ареопаг, заседавший на Ареевом холме, согласился выслушать странствующего иудейского философа. Ареопаг ведал религиозными делами. В старые времена за проповедь новых богов можно было жестоко поплатиться, но теперь общественный климат был иной. Совет едва ли собрался с серьезной целью: более вероятно, что его члены лишь хотели доставить себе маленькое развлечение.

Павел же, напротив, подошел к делу вполне серьезно: с волнением и надеждой готовился он произнести речь перед этой столь необычной для него аудиторией. Ведь прежде он имел дело только с "варварами" и плебеями из провинций.

Высокий холм Арея находился близ Акрополя. Когда Павел по каменным ступеням поднялся на площадку, перед ним развернулась широкая панорама: с одной стороны голубое море, с другой - горы, а между ними на равнине - столица Эллады. Парфенон с окружавшими его постройками был теперь как на ладони. Огромная статуя богини поблескивала, отражая солнце.

В этом месте, где все еще билось сердце древнего язычества, апостол не мог говорить так, как говорил прежде. Нужно было найти хотя бы что-то общее, какую-то точку соприкосновения с греками. Но Павел пошел на еще более смелый шаг. Он дал понять, что возвещает им не "чужое божество", а того Бога, Которого сами эллины смутно чувствовали.

Отправной темой своей речи он сделал алтарь, замеченный им в городе, алтарь, посвященный "неведомому богу" или "неведомым богам" [8]. Такие жертвенники народ ставил, когда не знал, какое божество благодарить или умилостивить. В глазах Павла он был символом духовных поисков язычества. "То, что вы, не ведая, чтите, я возвещаю вам", - сказал он.

Кто же этот таинственный Неведомый? Он есть, - продолжал апостол, - "Бог, сотворивший мир и все, что в нем, Он - Владыка неба и земли - не обитает в рукотворных храмах, и служение Ему воздается не руками человеческими, словно Он имеет в чем-то нужду. Он сам дарует всем и жизнь, и дыхание, и все. Он произвел от одного весь род человеческий, чтобы обитали по всему лицу земли, предустановил сроки и пределы их обитанию, чтобы искали Бога, не коснутся ли они Его и не найдут ли, хотя Он недалеко от каждого из нас. Ибо в Нем мы живем и движемся и существуем. Как и некоторые из ваших поэтов сказали: "Ведь мы Его род" [9].

Все это пока мало отличалось от того, чему учили философы. Павел намеренно сослался на эллинских поэтов, желая показать, что и им была ведома какая-то часть истины. Однако апостол пришел сюда не для того, чтобы повторять общие места стоицизма или платонизма. Ведь даже его слова о том, что Бог не тождествен идолу, произведению искусства, были уже привычны эллинам. Так считали, в частности, киники.

Полагая, что мост наведен, Тарсянин перешел к самому трудному. "Теперь, - сказал он, - Бог возвещает людям всем и всюду, чтобы они покаялись, ибо Он определил день, когда будет судить вселенную по праведности через Мужа, Которого Он поставил, дав удостоверение всем, воскресив Его из мертвых..."

Тут Павла прервали. Одни откровенно смеялись: чего еще ждать от восточных суеверий? Другие, более корректные, уклончиво сказали: "Об этом мы послушаем тебя в другой раз". Они явно потеряли интерес к чужестранцу. Выслушивать про какого-то воскресшего - значит просто терять время.

Павел должен был признаться себе, что потерпел полное поражение. Надменность скептиков оказалась еще более непроницаемой, чем фанатизм ревнителей Закона. За исключением двух-трех обращений, в том числе одного члена Ареопага, в Афинах Павел не имел никакого успеха. Уверовавших было так мало, что они не смогли образовать даже небольшой общины.

Тимофей приехал вовремя, чтобы ободрить своего наставника. Он рассказал о делах в Македонии: о гонениях и стойкости верных. Душа Тарсянина рвалась к ним, прочь из Афин, но состояние здоровья и угроза новых конфликтов остановили его [10]. Он предпочел снова остаться один и отправил Тимофея назад к македонцам. Сам же апостол был намерен довести задуманное до конца: впереди его ждала южная Греция со своей столицей Коринфом. Там Павел и условился о встрече с Тимофеем.
 
 

Апостол был рад уйти из Афин. Простившись с любимым помощником, шел он в полном одиночестве по дороге, глядя на золотистые скалы, холмы, изрезанные козьими тропами, и чахлые оливковые деревья. Здесь каждая местность напоминала о событиях эллинской истории. Но Павел думал о другом: он был подавлен и полон опасений. Что ждет его в Коринфе, уставшего и больного? Никаких иллюзий относительно этого города он не питал. Всем было известно, каков он, этот "веселый Коринф", куда приезжали продавать, покупать и сорить деньгами. Расположенный на перешейке между двух морей, город издавна слыл притоном. В отличие от тихих Афин, грезивших о былом, он достиг при римлянах прежнего благоденствия. По словам Страбона, в Коринфе было "много государственных деятелей и людей, искусно владевших ремеслами, ибо здесь искусство пластики и подобного рода ремесел достигло особого процветания". Но Коринф славился не только своим изящным стилем и бронзовыми изделиями, а также атракционами и публичными домами для матросов и туристов. Развращенность коринфян вошла в поговорку. Теперь вместо философов Павлу придется встретиться в игроками и жуликами, циркачами и продажными девицами. Неудивительно, что Павел подходил к воротам города "в немощи, страхе и большом волнении" [11].

У Истмийских ворот все посещавшие Коринф могли видеть памятник Диогену. Он мог только усилить мрачные предчувствия Павла. Ведь именно этот мудрец ходил среди белого дня с фонарем по Коринфу, утверждая, что ищет, но не находит человека. Однако все обернулось неожиданным образом. Апостолу повезло больше, чем философу. Именно в Коринфе Павел был вознагражден за провал в Афинах.
 
 

Первый сюрприз ожидал миссионера на одной из иудейских улиц. Там он познакомился с неким Акилой и его женой Приской. Оба оказались христианами!..

Уроженцы Причерноморья, супруги попали в Грецию после долгих скитаний. Прежде у них была мастерская в Риме, но совсем недавно цезарь Клавдий приказал иудеям покинуть столицу. Акила с Приской нашли пристанище в Коринфе.

Историк Светоний поясняет, что указ Клавдия был вызван столкновениями среди римских евреев, "возмущаемых Хрестом" (Chrestus). Вполне возможно, что причиной было имя Христово, вокруг которого шли ожесточенные споры в трущобах за Тибром [12]. Так или иначе, евреи были на время высланы, и в числе изгнанников - Акила с Приской. В Коринфе они, как обычно, занялись своим ремеслом, изготовлением палаток. Для апостола это тоже было большой удачей. Теперь он мог спокойно работать вместе со своими новыми собратьями.

Узнал он и других обитателей еврейской колонии, но, наученный горьким опытом, действовал с большой осторожностью. Коринфская синагога считалась самой знаменитой в провинции Ахайе, и ее учители пользовались немалым влиянием. Павел сделал все от него зависящее, чтобы прежде времени не вступать с ними в конфликт. Только когда, наконец, прибыли Сильван с Тимофеем, он почувствовал себя увереннее и стал на собраниях открыто говорить об Иисусе как о Мессии, Который в уничиженном виде предварил Свой последний приход. Эффект превзошел все ожидания. Крестился сам начальник синагоги Крисп с женой. На радостях Павел, вопреки своему правилу, лично совершил над ним таинство. Кроме того, принял христианство и уважаемый член общины Юст, в доме которого рядом с синагогой Павел гостил. Но все это не избавило Тарсянина от выходок противной партии. Под ее давлением Криспа отстранили от должности, заменив неким Сосфеном, и начали кампанию травли миссионеров.

Тогда Павел продолжил свою проповедь в доме римлянина по имени Гай. В знак начала нового этапа миссии он сам крестил его, а также Стефанаса, первого грека, обращенного в Коринфе. Этот последний был выбран Павлом в качестве руководителя молодой церкви. О составе ее свидетельствует сам апостол. "Смотрите, братья, - писал он позднее коринфянам, - на призвание ваше: не много мудрых по плоти, не много сильных, не много благородных" [13]. Это, впрочем, не доказывает, что все неофиты происходили из низших сословий. В Коринфе было немало образованных людей, он славился своими библиотеками и школами. В числе христиан оказались и любители мудрости, и знатные лица. Таковым, в частности, был городской казначей и начальник общественных работ Эраст, имя которого сохранилось на одной коринфской надписи [14].

Итак, налицо был парадокс: в беспутном и легкомысленном Коринфе нашлось больше душ, искавших веры и спасения, чем где бы то ни было прежде. Убедившись в этом, апостол пришел к мысли остаться в городе подольше. Число христиан быстро увеличивалось, и они нуждались в более продолжительном попечении.

Однако, памятуя об Афинах, Павел больше не рассчитывал на логические аргументы. "Придя к вам, братья, - писал он, - я пришел не в преимуществе слова или мудрости, возвещая свидетельство Божие. Ибо я рассудил ничего не знать у вас, кроме Иисуса Христа, и Иисуса Христа распятого" [15].

Происки иудейских противников Павла ни к чему не привели. Он особенно, куда больше чем Сила и Тимофей, вызывал у них раздражение. Один раз они даже пытались подать на него в суд и отвели к проконсулу Ахайи Люцию Галлиону. Однако этот образованный и терпимый римлянин, брат философа Сенеки, отказался разбирать дело Павла [16]. Он заявил обвинителям: "Если бы было какое-то преступление или злодейство, я бы с полным основанием принял вашу жалобу, но поскольку спор идет о слове и именах и вашем законе, смотрите сами; в этом я не хочу быть судьей". После такой отповеди проконсул велел очистить место суда, а собравшаяся на шум толпа коринфян воспользовалась случаем и избила нового начальника синагоги. Причем Галлион не стал этому препятствовать.
 
 

Полтора года прожил Павел в Коринфе, где его пастырский дар развернулся в полную силу. Он трудился, отдавая всего себя, с огромным напряжением. Позади были сотни километров пути и десять общин от Малой Азии до Балкан, основанных им лично. Почти в одиночку он совершил невозможное и знал, что в этом проявляется ощутимая помощь свыше. В Коринфе работа с людьми была очень нелегкой, но он слышал голос Христов: "Не бойся, говори и не умолкай, ибо Я с тобою, и никто к тебе не подступится и не причинит тебе зла, ибо у Меня много народа в этом городе".
Не забывал апостол и о других своих "детях". Он не имел возможности побывать за это время в Македонии, но еще раз послал туда неутомимого Тимофея. Юноша выполнил поручение, и после этого Павел предпринял дело - важнейшее в его жизни и бесконечно важное для всей Церкви. Он сел писать послание.

Письмо фессалоникийским христианам было, быть может, первым его посланием.

К девятой главе

К оглавлению 

на главную страницу