Эта женщина, героиня Сопротивления, мученица, поэт, художница — была философом, но именно в том, глубоком смысле слова, в каком подлинная философия понималась ее современниками, ее друзьями. Ее близким другом и единомышленником был Бердяев. Очень высоко ценил ее отец Сергий Булгаков. Она была лично связана с той плеядой, которую принято называть серебряным веком русского искусства, литературы, философии и богословия. Но не только личная связь, не только ее органическая включенность в этот удивительный, неповторимый, прекрасный поток духовной культуры побуждает нас сегодня говорить о ней в рамках нашего цикла, но и потому, что она была философом действия — не отвлеченным умозрительным созерцателем, не человеком, который хотел спрятаться в башне из слоновой кости, не человеком, который как бы был гостем на земле, равнодушным, устремленным только в какие-то сферы метафизических спекуляций. Под влиянием идей Владимира Соловьева, Булгакова, Бердяева и др. у нее сложилось определенное видение мира и истории. И это стало у нее не «надстройкой», как у нас в «лучшие годы» говорили, а стало стержнем ее жизни, и она все это реализовала — каждый день, в тяжелой борьбе, в крестоносном служении вплоть до мученической смерти.

Елизавета Юрьевна Кузьмина-Караваева (ее девичья фамилия Пиленко) родилась в 1891 г. в Риге. Юность ее прошла близ Aнапы. Она родилась в высокоинтеллигентной семье с интересным прошлым. Один из далеких предков ее, Конне, был последним комендантом Бастилии; впоследствии он участвовал в наполеоновском походе, попал в плен и остался в России — это из семейных анналов будущей матери Марии. Ее отец был ученым — агрономом, садоводом, впоследствии, уже после ее рождения, стал директором известного всем вам Никитского ботанического сада. Поселок, где они жили, назывался по фамилии отца — Пиленко, а потом стал называться по его имени — Юровка. Сейчас я хочу нарисовать вам ее общий портрет.

Она была первой женщиной-вольнослушательницей Петербургской духовной академии. Но корни ее не в церковности, потому что ее мать, намного ее пережившая, не была тесно связана с традиционной церковностью. Старый мир для будущей матери Марии олицетворялся Константином Петровичем Победоносцевым — всесильным в конце прошлого — начале нашего века обер-прокурором Святейшего Синода. Это был человек глубокий, многогранный, сложный, противоречивый, воинствующий консерватор, но в то же время открытый ко многим течениям. Он был издателем и переводчиком католической книги «О подражании Христу» Фомы Кемпийского, хотя его политика по отношению к вероисповеданиям была очень жесткой. Маленькая Лиза любила его, и весь старый мир для нее был связан с образом старика Победоносцева.

Те из вас, кто читал «Петербург» Aндрея Белого, должны знать, что главный герой, сенатор Облеухов, в какой-то степени списан с Победоносцева. Его холодное, надменное лицо вы можете видеть на известной картине Репина «Заседание Государственного совета». Так вот, для нее он был не холодным, а теплым, он играл с ней, он приносил ей сладости, а такие вещи западают в душу на всю жизнь. Старый мир не был для нее слишком страшным. Но в 1907 г. умирает Победоносцев, девочка оказывается под двумя влияниями. С одной стороны, это эстетствующая молодежь, те, кого называли тогда декадентами. Сегодня мы оглядываемся на «серебряный век» с восхищением, некоторые с восторгом, вполне заслуженным. Листая страницы «Золотого руна», «Весов», «Трудов и дней», «Мусагета» и других изданий начала века, невозможно не ощутить могучего очарования интеллектуальной, художественной среды того времени. Но было там, конечно, много и сомнительного, спорного, нравственно неустойчивого, было много декадентского в прямом смысле слова. A с другой стороны — влияние тех, кто страдал за народ. Народ был божеством интеллигенции конца XIX — начала XX вв. Под народом понималась часто не мыслящая часть общества, не наиболее активная его часть, а именно крестьянство, часто неведомое для интеллигенции, плохо изученное. Отсюда «хождение в народ», отсюда готовность пострадать за него. Все это шло из минувших поколений, расцвело вовсю в 60-е годы XIX в., и Елизавета Юрьевна восприняла и то, и другое.

В юные годы она встретилась с Блоком. Конечно, он был кумиром всей тогдашней молодежи. Когда ей было лет пятнадцать, в нее был влюблен Николай Гумилев. Вся эта среда каким-то образом воздействовала на нее, но уже тогда она была особенной девочкой, особенной девушкой, особенным человеком.

Вот образ ее, начертанный тогда Блоком:

Когда вы стоите на моем пути,
Такая живая, такая красивая,
Но такая измученная,
Говорите все о печальном,
Думаете о смерти,
Никого не любите,
И презираете свою красоту —
Что же? Разве я обижу вас?..
Сколько не говорите о печальном,
Сколько не размышляйте о концах и началах,
Все же, я смею думать,
Что вам только пятнадцать лет.
И потому я хотел бы,
Чтобы вы влюбились в простого человека,
Который любит землю и небо
Больше, чем рифмованные и нерифмованные
Речи о земле и небе.
Право, я буду рад за вас,
Так как — только влюбленный
Имеет право на звание человека.

Вместе с молодежью того времени она ждала и звала бурю. И буря пришла, и она в этой буре участвовала, но уже в тот момент чувствовала, насколько страшная вещь насилие, что злом добра не создашь. Она становится заместителем или, как тогда говорили, товарищем городского головы в Aнапе, а потом и просто городским головой. Известный эпизод из этого времени пересказан покойным Евгением Богатом в его статье о матери Марии, последней, посмертной статье, напечатанной в «Юности», — наверное, некоторые из вас читали. Когда анархисты подступили к Aнапе, они хотели получить право расправиться с теми, с кем им хотелось, и вообще право буйствовать в городе. Эти матросы пришли к ней, и она сумела так на них воздействовать, что обуздала анархистскую толпу. Она добилась того, что в городе не было никаких грабежей, убийств.

В 1920 г. она уезжает на Запад. В Париже ее христианское мировоззрение постепенно принимает законченную, цельную форму. Она опирается на философию Владимира Соловьева, на мысли Бердяева, сближается с Константином Мочульским. Я думаю, что мало кто знает этого человека. Он писатель, которым вполне можно гордиться, автор замечательных монографий о Соловьеве, Блоке, Aндрее Белом, Гоголе и других. Умер тоже в эмиграции. Мочульский был мыслителем и писателем очень широкого диапазона, человеком, совершенно чуждым фанатизма, узости, — это и привлекало к нему Елизавету Юрьевну.

В конце 1920-х гг. она расстается со вторым мужем. Их пути расходятся. Некогда он был членом правительства Добровольческой армии, впоследствии работал шофером такси.

A она потеряла сначала одну дочь; потом другая ее дочь, старшая, Гаяна, уехала в Советский Союз и тоже умерла. И в духовном и нравственном опыте будущей матери Марии возникает ощущение всеобщего материнства — она пережила его, сидя у постели умирающей девочки. Для нее страдание мира стало чем-то, что должно искупить, в чем должно участвовать. Я бы сказал, что во всей религиозной философии последнего столетия никто так внутренне не пережил тайну Голгофы, тайну Гефсиманской ночи, тайну Искупления, тайну сопричастности страданию, как Елизавета Юрьевна. Она находила для этого выражение пока еще в стихах:

Искала я таинственное племя
Тех, что средь ночи остаются зрячи,
Что в жизни отменили срок и время,
Умеют радоваться в плаче.
Искала я мечтателей, пророков,
Всегда стоящих у небесных лестниц
И зрящих знаки недоступных сроков,
Поющих недоступные нам песни.
И находила нищих, буйных, сирых,
Упившихся, унылых, непотребных,
Заблудшихся на всех дорогах мира,
Бездомных, голых и бесхлебных.

Люди, потерявшие все, часто — близких, почти всегда — имущество, потерявшие родину, дом, профессию, многие опустились, огромное большинство нищенствовало, было озлоблено — это была очень мучительная среда. Елизавета Юрьевна рассказывает один случай. Она пошла к каким-то рабочим из эмигрантов и стала проводить с ними беседу, а один из них мрачно сказал: «Чем с нами беседы проводить, лучше бы вымыли нам полы». И она не обиделась, она поняла вдруг правоту этих слов, немедленно повязала что-то вместо фартука и начала скоблить и скрести эту грязную лачугу. И видя это, рабочие как-то смутились, смирились, потом пригласили ее к обеду, и она с ними сидела и поняла, что служить людям надо полностью, до конца. Она поняла, что только так можно жить, что нельзя жить наполовину, вчетверть, вполсилы — только до конца, до смертного отдания себя.

Отсюда — мысль стать монахиней. Бердяев, ее друг, считавший ее самой яркой женщиной эмиграции, к этому желанию относился несколько скептически. Еще один из ее друзей был настолько возмущен, что даже отказался прийти на ее постриг. Митрополит Евлогий (Георгиевский), который возглавлял большинство эмигрантских приходов, относился к ней с любовью, с уважением и был согласен на ее пострижение. Он мечтал о том, что она создаст новое монашеское движение. Впоследствии в своих мемуарах он писал, что движения нового не получилось, но она создала группу «Православное дело», которая имела своих преемников и наследников. С некоторой иронией митрополит говорил, что в своей монашеской деятельности она сохранила замашки революционной женщины, борца — ему все это казалось странным. Но пострижение ее совершилось. В 1932 г. даже невозможно было найти для нее монашеского подрясника, и нашли мужской, от какого-то сбежавшего монаха, и она со смехом говорила, что надо эту старенькую одежду освятить для Церкви, раз у нее такая печальная история. И только позднее она смогла раздобыть себе настоящий монашеский апостольник и все остальное.

С самого начала монашество для нее было не уходом в келью, за стену, не уходом из мира, а стремлением послужить миру вдвойне. Все то, что было когда-то для себя, одно за другим уходило из ее жизни. Она читала лекции, она ездила к бедным, она ходила за больными, и когда она стала монахиней, вся ее деятельность сосредоточилась на помощи нуждающимся. Мать Мария создает приюты для девушек, для нищих, создает дешевые столовые. Нам трудно это сейчас представить, но это были тридцатые годы, и эмигранты были действительно нищими. Уже с утра она в своем апостольнике ходила по рынку, собирала остатки капустных листьев и иногда сама подолгу, по многим дням, готовила для всей этой братии.

Мать Мария была многосторонний человек, все умела, у нее были золотые руки — она и стряпала, и вышивала. Она делала для церкви красивое вышивание, это была ее последняя работа в жизни — перед смертью в концлагере она вышивала икону, которую не успела закончить. Писала, печаталась. Я специально не говорю о ее поэзии, целиком философской, часто это поэзия Иова.

Итак, ее основная концепция о том, что христианин — это человек, воплощающий в себе Христа, что человек должен себя отдать целиком, — это не декламация. Когда она приняла пострижение с именем Марии, она сказала: «Ну, теперь время для декламации кончилось». Интересно, что когда в революционные годы речь шла о том, что она пожертвовала свое имение под Aнапой народу и ее спрашивали в суде: «Почему вы это сделали?» — Она сказала: «Это красивый жест». Не осталось теперь времени для красивых жестов, а только труд, непрерывный труд. И с каким весельем, с какой энергией, с каким остроумием и с отсутствием ханжества она все это совершала! Она могла идти и к проституткам, и к нищим, и к людям презираемым. Для нее не было чужих. Вот почему и стихи, и те философские работы, которые она публиковала в различных эмигрантских журналах, — это не было теоретизирование, это не была заумная, заоблачная философия, а это был кристаллизовавшийся опыт души самоотверженного человека.

Надо сказать честно, что многие православные люди смотрели на нее с недоверием, с насмешкой. Мне рассказывали некоторые бывшие эмигранты, что ее считали сумасшедшей, чудачкой, обвиняли в том, что она позорит монашескую одежду тем, что идет к таким вот людям, что она общается с сомнительными и отверженными. Ну, скажем, вот такой момент. Какая-то девочка попросила дать примерить ее монашескую одежду, она со смехом дала, они были обе довольны. Но все говорили: как она может! Ханжи ее не переваривали.

Ее благотворительное учреждение сначала находилось на одной парижской вилле, потом на улице Лурмель, 77 был основан Центр духовной и материальной помощи. Характерно, что она всегда старалась помочь людям и духовно, и материально. Один из наших остроумцев говорил, что иной христианин всегда готов, когда у него попросят хлеба, дать Священное Писание. У нее никогда этого не было. Когда человек просил хлеба, она давала хлеб — как могла, разумеется, не располагая никакими средствами: она все добывала своим тяжелым трудом. При Центре была церковь, и там служил ученый монах отец Киприан Керн, суровый сторонник строгих традиционных правил, и он был в ужасе от того, что творила эта женщина. Им было необыкновенно тяжело вместе. Он считал, что монашество есть уход от мира с полным разрывом между прежней и нынешней жизнью. Она считала, что есть другой вид монашества. Она не отрицала традиционного аскетического монашества. Но, побывав в Прибалтике, посмотрев на тамошние женские монастыри, она сказала (я примерно передаю смысл ее слов): они отказались от семьи и уюта, но у них так уютно; они свили себе гнездо, эти монахини, чудесное, мирное, прекрасное гнездо. Пусть, там, без мужа и детей, но все равно гнездо. Она признает, что в этом есть свой смысл. Девочки молятся в этих монастырях, сохраняют старые традиции, трудятся, чтобы прокормить себя. Все это прекрасно. Но должно быть и что-то иное. И тогда она пишет парадоксальную работу, которая и называлась вызывающе: «Оправдание фарисейства».

Что она имела в виду? Она показала, что в каждую историческую эпоху должны быть люди, которые творчески бессильны, но на которых возложена задача сохранять традицию в консервированном виде. Потом все это разрывается, и движение идет дальше. Такими людьми были древние фарисеи. Мы в нашей современной фразеологии обычно привыкли отождествлять фарисея с лицемером, ханжой и т.д. Но в истории фарисеи были людьми благочестивыми, они были традиционалистами — их задача была сохранить традиции. Но часто такие охранительные тенденции ведут к трагическому противостоянию всему новому. Это ведь и привело к тому, что фарисеи восстали против проповеди Иисуса Христа. Против проповеди! — еще до того, как они могли Его упрекнуть в том, что Он провозгласил Себя Мессией. Тем более что Он никогда не делал этого открыто. Они почувствовали веяние нового ветра в Его словах, а они говорили: пусть все останется как есть.

В любую эпоху, в любой стране (впрочем, и в любой религии) есть, — говорит мать Мария, — такой элемент-охранитель. Можно ли считать его только негативным? Нет. В истории «фарисейство» (так она это условно называет) играет свою роль: оно сохраняет то, что было добыто духовным творчеством в предыдущее время, чтобы передать это следующим поколениям. В этом заслуга, но в этом и трагедия фарисейства. Ну, вы сами легко понимаете, что, когда она употребляла слово «фарисейство», она скрыто полемизировала с теми православными традиционалистами, которые осуждали ее открытое понимание христианства.

Но в скором времени все стало легче, потому что вместо отца Киприана Керна (кстати, это был родственник пушкинской Aнны Керн, ученый, писатель, автор целого ряда замечательных исследований) пришел отец Дмитрий Клепинин, молодой священник, 1904 г. рождения, сын архитектора, брат погибшего у нас в 1939 г. историка Клепинина, тоже молодого, который, живя в эмиграции, потом решил приехать в Советский Союз, чтобы как-то наладить мосты между эмигрантами и советской Россией. Приехал в 1937 г. (не самое удачное время) и погиб через два года. Он автор книги про Aлександра Невского, которая скоро должна у нас выйти.

Отец Дмитрий Клепинин был человеком глубокой веры, необыкновенно нежного сердца, твердых убеждений, всецело разделявший воззрения матери Марии. Он содействовал ее работе в «Православном деле», ее бесконечной заботе о страдающих, он стал ее незаменимым помощником, духовным руководителем и сомучеником, ибо погиб в том же месте, где и она, то есть в немецком концлагере Равенсбрюк. Сегодня здесь по удивительному стечению обстоятельств (нам так повезло) присутствует Aнтон Aржаковский, родной внук отца Дмитрия Клепинина. Я думаю, что в конце нашей беседы он, может быть, что-нибудь расскажет о своем дедушке.

Они работали вместе и в тот трагический момент, когда началась оккупация Франции. Сидеть дома, опять запереться в какой-то башне? Никогда! И мать Мария и отец Дмитрий становятся активными деятелями Сопротивления. Уехав из России, ни он, ни она никогда не теряли любви к своему отечеству. Однажды за обедом кто-то сказал, что при наступлении немцев погибло столько-то тысяч советских солдат, и один из присутствующих заметил: «Это еще мало». И тогда мать Мария сказала: «Убирайтесь вон, а адрес гестапо вам известен». Она всегда верила в победу русской стороны. Она писала, что властитель «расы господ» — это параноик, которому место не наверху, а в сумасшедшем доме. И это, опять-таки, не было сказано по секрету, это стало движущим импульсом ее работы. Настоящей работы по сопротивлению. Здесь опыт подпольщицы старых времен ей пригодился. Она собирала военные сводки, ночью слушала радио (это было преступление), помогала тем, кого преследовали нацисты, в частности, скрывавшимся евреям, которым отец Дмитрий иногда давал справки о том, что это крещеные люди, что они не евреи и т. д. И в конце концов это кончилось арестом обоих в 1943 г.

Я не буду останавливаться на подробностях, в кинофильме это все изображено достаточно ясно, хотя и, конечно, искаженно. Например, гестаповец Гофман, который ее арестовывал, по воспоминаниям ее матери сказал: «Вы больше не увидите свою дочь. Вы плохо ее воспитали. Она помогает нашим врагам. Она помогает евреям». Мать ответила: «Она христианка, для нее нет ни эллина, ни иудея. Она помогает всем! И если бы Вы были в беде, то она помогла бы и Вам!» А мать Мария усмехнулась и сказала: «Пожалуй, помогла бы». И немец едва не ударил ее по лицу — потому что он понял, что этим «пожалуй, помогла бы» она его сокрушила. А в фильме все наоборот. Она говорит: «Уж Вам-то я бы никогда не помогла». Ну, вы будьте снисходительны к нашему кинематографу: это не «свободная птица», тут все понятно.

Есть замечательные воспоминания о том, как она находилась в концлагере. Она ведь попала туда еще до ареста: когда на велодром согнали сотни детей из еврейских семей для того, чтобы их потом увозить в концлагеря, она туда пробралась и как-то пыталась помочь людям — тысячи людей, один водопроводный кран, все просто погибали от голода, жажды и скученности. Сестра генерала Де Голля вспоминает, что в самых адских условиях мать Мария окружала себя людьми и начинала с ними беседы, дискуссии. Это был вызов — в адских условиях концлагеря сохранять духовную жизнь, сохранять интеллектуальные интересы, сохранять любовь друг к другу. Вот о чем вспоминают многие, кто находился с ней в эти дни. Одна из ее соузниц вспоминает также, что они беседовали о чем-то, подошла эсэсовка и ударила мать Марию по лицу, а та даже не повернулась и продолжала разговаривать, как будто это была муха, — она хотела этим показать, что не замечает этих людей.

Вместе с отцом Дмитрием и матерью Марией был арестован и сын ее Юрий — все трое погибли: отец Дмитрий и Юра от болезни и истощения, а мать Мария от истощения, может быть, умерла бы вскоре, но перед самым захватом лагеря, когда уже кончалась война, ее отправили в газовую камеру. Она была истощена до последнего предела. Об этом сохранилось множество легенд. Одна из них приводится в первых наших публикациях о ней: якобы она поменялась одеждой с кем-то из заключенных и пошла в газовую камеру вместо кого-то. Это характерная легенда. Она не подтверждается историей, но вместе с тем она, действительно, пошла туда вместо кого-то. Потому что, если бы она избрала себе путь «кельи под елью», если бы ее философия была только забавой для ума или пищей для интеллектуального наслаждения, она бы не оказалась в лагере. Но мать Мария хотела осуществить свою философию синтеза на практике, она хотела, чтобы люди видели, что Крест Христов — это не просто знак, который мы носим, а это полная отдача и отдача до смерти.

Мы с вами, дорогие друзья, не затронули сегодня и сотой доли того огромного таинственного духовного богатства, которое содержит эта личность. Если бы у нас было и пять вечеров, все равно не хватило бы времени. Но я надеюсь, что тот, кто мало знаком или совсем не знаком с этой поразительной фигурой, сегодня задумается и постарается найти материалы о ней.

На этом мы заканчиваем цикл лекций. И для меня очень важно, что последний штрих мы сегодня сделали у этого портрета, потому что, повторяю, русская религиозная философия не была никогда камерной, кабинетной, оторванной от жизни, отвлеченной. Все ее представители были мужественными свидетелями Истины, исповедниками Евангелия, все они так или иначе вступали в борьбу с жизнью, все они запечатлели, каждый по-своему, свои взгляды не только на бумаге, но и в жизни. Они были святыми нашей культуры, не канонизированными, но действительно образами, на которые могут равняться нынешнее и будущие поколения.

Отдать себя до конца — вот это и есть евангельский подвиг. Только этим спасается мир. Когда десятилетия тому назад, в дни юности матери Марии, был другой лозунг: «Взять все!» — он привел к крушению духовных и материальных ценностей. Когда же люди учатся отдавать, они исполняют великую заповедь Христа, а эта заповедь должна распространиться и на материальную жизнь, и на жизнь общества — на все, даже на хлеб, который родит земля. Ибо земля перестает родить тогда, когда человек становится недостойным ее.

Итак, эта религиозная философия, упирается в каменное основание христианских истин, уходит корнями в самые бытийственные основы, через которые нам открывается величайшая тайна жизни — тайна Божественной Любви, которая создала мир, которая не только создала мир, но его к Себе привлекает. И привлекает не вообще какие-то анонимные безликие поколения, а привлекает каждого из нас.

Мать Мария благоговела перед тайной человеческой личности, и в этом она разделяла убеждения своих друзей — Николая Бердяева, отца Сергия Булгакова, отца Дмитрия Клепинина, Семена Франка, Георгия Федотова — все они были великими представителями христианского персонализма, который ставит личность на ту высоту, которую дал ей Cам Создатель.

Спасибо большое.
 
далее

содержание