И. Л. МАКАРОВОЙ-ВЫШЕСЛАВСКОЙ
    Дорогая Ирина! Рад был получить от Вас письмо и знать, что Вы не забыли Деревни, теперь для Вас родной. (Она неплохо преображается, хотя этому чинят препятствия.)
    Вы спрашиваете, почему нам легче любить природу, чем людей. Да очень просто: потому, что мы видим ее (а художник особенно) своими неприродными глазами. Мы видим в ней непреходящую красоту. Мы поднимаемся над ее кровью, грязью, кашей всеобщего пожирания. Мы созерцаем замысел Творца в неоконченной и еще несовершенной картине.
    Этого не видит жук или головастик. Они видят лишь то, что можно съесть и от чего — бежать. Так и человек. Если он не поднимается до “узнавания” в каждом (по возможности) его лучшего, его вечного, его трогательно прекрасного, то останется одна муть (отвращение или вожделение). И еще немного улыбки. Улыбки, которая не пускает в дверь лохматую и изодранную трагедию (в худшем смысле слова).
    Не удивляйтесь, что заряд Ваш быстро иссякает. Это закон. Питаясь от родника Церкви, мы иногда воображаем, что это — наше, а на деле это еще не стало нашим по большому счету.
    Вы пишете про обиду. Еще Достоевский писал, что обижаться приятно. Но это от нашей мелочности, от мелкости. Как в маленькой комнате любой человек задевает за вещи, так и в невеликодушной душе. Она должна постепенно стать просторной, как храм, где никому не будет тесно. И исчезнет невроз обиды (его приятность — психологическое сальто нашей маленькой души). Иногда это лжепопытка компенсировать себя за реальные или мнимые ущемления.
    Освобождение же от грехов и греховности — это долгий процесс. Сразу ничего не выходит. Чем зрелей художник, тем яснее он видит свои недочеты (новичок часто бывает в восторге от своей мазни). Так и с пятнами на одежде крещения. Их видно только при свете. <...>

* * *
<...> Вы правы: есть некая гармония между нами и природой, но не полная и не всегда она со знаком плюс. И не всегда наши внедрения в природу — злы. Человеку не дано безнаказанно отступать на природный уровень. Он в чем-то ее уже превзошел. Она внеэтична, чего не может себе позволить человек (иначе — монстр типа “белокурой бестии”).
    В наших “детищах” мало красоты (это может быть в будущем), но в них есть цель и воля человека. Вспомните чувство полета у Сент-Экзюпери, его ощущение летящей машины (это обратное Ходасевичу). Поезда — чудовища, ибо они несовершенная ступень. Ведь и вымершие ящеры были чудовищами. А в том, что человек создает, есть уже много прекрасного. Я помню белый пароход на подводных крыльях на Волге... Мы, конечно, соавторы Творца, но соавторы столь же ниже стоящие, насколько наша природа элементарней. В твореньях соединены мудрость и эстетика. У людей это пока плохо получается. Но вся природа — это лишь поток, который стремится обрести самосознание в человеке. Мы корнями — в ней, но духом уже поднимаемся в иные сферы. <...>
    <...>  Жизнь духа целостна. В ней нет отдельных изолированных участков. Ось ее — служение Высшему и людям. Это и в добре, и в творчестве. Поэтому творчество священно. <...> Профессионализм вещь отличная. Я бы сказал, что Бог любит маэстро, пусть даже это касается шитья платьев или починки телевизоров. Халтура — это, в сущности, грех. А дилетантство — развлечение, хотя порой и безобидное, а порой полезное. Иногда же оно уводит человека от его прямых задач и ставит на путь, ему не предназначенный. Словом, Вы во всем правы...
    Посмотрел на Ваш рисунок и еще раз все-таки пожалел, что не удалось побывать в этом году в Коктебеле. Сколько лет, а все еще его не освоил и не изучил.
    Не поддавайтесь мыслям вроде: стоит ли вообще что-то делать? Это искушение. Мы созданы для труда, отдачи и созидания. Это в нас от Творца. Мы меряемся тем, что мы отдали. В труде продолжаем Его творение, Его замыслы. <...>

Ю. Н. РЕЙТЛИНГЕР
Дорогая Юлия Николаевна!
Получил Ваше письмо, где Вы снова говорите мне о своих сомнениях, касающихся Евхаристии. Попытаюсь, как смогу, ответить Вам и Вашему знакомому.
    Прежде всего — Евхаристия установлена Спасителем и была настолько дорога и важна для Него, что Он заповедал всегда совершать ее Своим последователям. Это — первое после крещения таинство.
    Уже одно это заставляет нас относиться к нему с особым благоговением, даже если мы и не все понимаем в его сущности. Это Его воля. Его желание...
    Форма, которую Он избрал, была далеко не случайной. Как Вы знаете (хотя бы из книги Л. Буйе), основой ее служили молитвенные братские трапезы в ветхозаветной Церкви. Трапеза вообще издревле была самым интимным и светлым символом единения людей. Когда иудеи собирались на такие трапезы, они знали, что Господь невидимо присутствует среди них. Это первый аспект - Трапеза.
    Второй аспект — Жертва.
    В чем заключался смысл жертвенной символики с древнейших времен? Жертва была знаком единения с Высшим. Она тоже понималась как трапеза, на которой присутствует Божество (или его представитель в виде символа), часть жертвы сжигали, часть шла на трапезу, шла людям, собравшимся у стола или очага. Жертвенное животное было эмблемой Бога, который входил в самые тесные отношения с людьми.
    То, что это было связано с принятием пищи, — тоже не случайно. Ведь, принимая пищу, человек причащается силам природы, силам мира. Через пищу мировая энергия входит в человека и поддерживает его бытие. Поэтому и сам акт принятия пищи всегда понимался как священный, и поэтому в жертве был элемент трапезы. Подобно тому как в пище мы приобщаемся стихиям, так и священная трапеза есть символ (вполне реальный!) причастия Божественному. Отсюда — пасхальный Агнец и иудейский седер, на котором он присутствовал как часть трапезы.
    Третий аспект связан с кровью. С глубочайшей древности у многих народов кровь была символом жизни. Ритуалы с участием крови делали его участников членами одной семьи, “кровными родственниками”. Этот символ был принят и в иудействе. Когда Моисей кропил народ кровью жертвенного Агнца, он тем самым соединял народ в духовную и кровную общину. А поскольку Агнец был посвящен Богу, это становилась община Божия (кагал Ягве, или Церковь, экклесия, что есть греческий перевод еврейского слова “кагал”).
    Жертва Божия, вхождение Творца в мир падший, исполненный страдания, есть четвертый аспект таинства. Христос отдает Себя миру. Он становится тем Агнцем, Который соединяет Небо и землю. “Тако возлюбил Бог мир...”.
    Плоть и кровь — на языке Ветхого Завета означает бытие живого существа в целом. Плод человеческого труда, вино и хлеб, есть залог жизни, ее условие. Но, освященные присутствием Христа на трапезе, они становятся Его бытием, Его кровью и плотью. Это чисто духовное значение таинства нельзя толковать натуралистически. Присутствие Плоти и Крови и есть присутствие как таковое, реальное Присутствие. Поэтому Христос говорил о Себе, что Он есть “Хлеб, сошедший с неба”, поэтому Его жизнь (т. е. Кровь) есть сила, пронизывающая собранных во Имя Его.
    То, что в первобытных религиях было предчувствием и жаждой соединения с Высшим, то в Ветхом Завете стало прообразом Богоявления, то на Тайной Вечере стало реальностью. И продолжаться она будет, пока стоит Церковь, пока стоит мир. Последняя же Трапеза, вечная, будет уже в Его Царстве, которого мы все ждем и ради которого живем и трудимся.
    Вот, в кратких чертах, что могу я Вам сказать об этом великом и драгоценнейшем из таинств, которое является для нас залогом Его пребывания с нами.
    Всегда ваш
                                    о. Александр